По земляной дороге он шагал широким гневным шагом, сжав зубы и кулаки, инстинктивно выдвинув напряженную нижнюю челюсть. На душе было мутно и мерзко, но при всем том некое внешнее зрение наблюдало за дерзким юношей с нескрываемым удовольствием: вот он идет — честный и смелый, молодой, но уже много перестрадавший и передумавший; весь — устремление и порыв; в меру подросший чуб небрежно падает на скорбной складкой пересеченный лоб…

Полчаса назад грузовое такси уже стояло в их сумрачном, холодным ветром заметаемом переулке, соседка споро помогала матери выносить из дома нехитрый дачный скарб, а Илье мимоходом велели разыскать и доставить в машину неожиданно улепетнувшую из сада сестренку. Он послушно отправился выполнять поручение, но поддался мгновенному искусу сбегать попрощаться с Настасьей Марковной — и припустил бегом, зорко оглядываясь на ходу, не удастся ли по дороге выхватить откуда-нибудь и Анжелу, чтоб потом не тратить время на ее поиски. Сестра все никак не попадала в поле зрения, и с легкой досадой (тоже удумала, егоза: исчезла прямо перед отъездом!) старший брат отбросил мысли о ней, тем более что дом попадьи был уже в двух шагах. Хозяйка как раз появилась из глубины своего сада с полным ведром крупных, белых с легкой зеленцой яблок.

— Уезжаете? — сразу догадалась она. — Возьми вот яблок с собой… Сейчас я тебе авоську…

Его вдруг поразило это слово — только сейчас додумался до его простого и веселого происхождения: оказалось детищем беспечного, но дальновидного русского «авося»; и правда — тонкая сеточка в сложенном виде почти не занимает места — нигде! — а человеку придает уверенности: авось, прибыток какой случится, будет, куда положить.

— Спасибо, не надо, — одними глазами улыбнувшись, ответил Илья, — у нас своих… — он неопределенно махнул рукой у горла.

На самом деле он именно эти яблоки не любил: знаменитый «белый налив» никуда нельзя с собой взять, потому что привезешь — в неаппетитных коричневых пятнах и глубоких вмятинах: слишком тонкая у этих яблок кожица, слишком рыхлая белесая мякоть, похожая на внутренность свежего снеговика… Их можно есть только сразу, с ветки, упиваясь прозрачным кисловатым соком, — одно за другим. Он протянул было руку к ведру, но отдернул — не маленький яблочками лакомиться! — и сдержанно сказал:

— Я проститься пришел, — хотел было добавить: «И спросить, про какие еще убийства вы тогда говорили», но слова, столпившиеся во рту, вытолкнуть наружу не удалось.

Настасья Марковна, вытирая о совершенно грязный передник натруженные руки, чем должна была их, как будто, не отчистить, а еще больше запачкать, сама приблизилась к юноше и встала, как давеча, прямо перед ним. Ростом они теперь были вровень, почти что бровью в бровь.

— Я все думала, говорить или нет, но пришла к выводу: надо. Потому что тебе самому теперь может грозить опасность, и, какой бы она ни казалась ужасной, лучше ее знать в лицо, — твердо и глухо произнесла она и предложила чуть мягче: — Ты сядь.

— Мне некогда, — малодушно буркнул он. — Там такси уже стоит, а мне еще Анжелку искать… Я на секундочку, только «до свиданья» сказать…

«До какого еще свиданья? — проплыла угрюмая мысль. — Не захочет больше мама приезжать сюда… после такого…».

— Сядь, — жестко велела попадья. — Не будь страусом. Ты обязан.

Вот и выслушал на свою голову.

…Сестры нигде не было, такси без дела стояло в переулке, да и на самой улице стыла подозрительная тишина: понятно, что почти все дачники уже разъехались, — но и местных, постоянно мелькавших на дороге детей, вечно чертивших «классики», гонявших латанный-перелатанный мяч, упруго стукавших воланами по легким бадминтонным ракеткам, — всех как слизало… Будто они, стеклянно глядя перед собой, дружно ушли куда-то, уведенные злокозненным Крысоловом, и даже смутная жуть поднималась по этому поводу из глубины души. Загорелый шофер с грубым лицом и в набекрень сдвинутой кепке равнодушно курил, облокотившись на груженый автомобиль и засунув руки в карманы, — курил некрасиво, не вынимая папиросы изо рта, а лишь слюняво гоняя ее от угла к углу своего широко прорезанного, беспрерывно дымящегося рта. Мать в голубом платье, со взбитыми в пену, как встарь, волосами, перехваченными широкой шелковой лентой, нервно бегала вокруг, все порываясь нагнуться, заглянуть в окно машины и разобрать цифры на неумолимо щелкавшем счетчике.

— Ты что, до сих пор не нашел ее?! — увидев свернувшего в переулок сына, визгливо крикнула она. — Ты о чем думаешь? — и понизила голос: — Тут столько натикает, что вовек не расплатимся…

Илья открыл было рот, но в этот момент издалека послышался трагический коровий стон.

— Телится, — сразу догадалась мать. — Теперь понятно. Все побежали смотреть, и Анжела тоже. Быстро веди ее сюда. Времени в обрез, да и вообще незачем ребенку такое видеть.

Юноша выскочил на дорогу и прислушался: мычание, больше похожее на надрывный вой, ясно доносилось издалека, со стороны железнодорожного вала, висело над поселком, как зычный бас паровозного гудка, тревожно созывающий разбредшихся по платформе пассажиров. Но паровоз кричит задорно и настойчиво, а все крепчавший коровий рев нес в себе раздирающую боль и трагедию, безнадежно звал давно опоздавшую помощь… Илья остановился в самом настоящем испуге, затмившем собой все его сегодняшние переживания: «Что это с ней? — недоумевал он. — Правда, что ли, роды какие-нибудь трудные? Куда ветеринар смотрит? Или, может, режут ее там, и все не дорежут никак, садисты?..». В любом случае, малолетнюю девочку следовало немедленно оттуда уводить. Он прибавил шагу, безошибочно определяя направление на слух, свернул в другой, столь же тенистый, но не такой узкий переулок, прошел по нему до конца, уперся в негустую рощицу вдоль железной дороги, куда тоже смотрели чужие заборы, рысью побежал вдоль них, пытливо вглядываясь в пустые участки… Опять поворот — надсадное мычание уже оглушало — и парень уперся взглядом в небольшую, но плотную кучку детей и подростков, обнаруживших что-то занимательное прямо на улице, у невысокой редкозубой ограды чьего-то теплого зимнего дома. Над пестрым кольцом детей возвышалась огромная корявая рябина, размером почти со взрослую липу, такая же кряжистая и многорукая, будто индийское женское божество, — и вся усыпанная мощными коралловыми гроздьями горьких, ни на что путное не годных ягод. Илья еще не разобрался издалека, что там дети с таким упоением разглядывают, не мог взять толк, почему — и где — надрывается несчастная корова — зато увидел знакомое клетчатое платьице, уже городское, чтоб с новыми ботиночками носить, не с раздолбанными дачными сандалями…

— Анжела! — не приближаясь, сурово позвал он. — Домой! Уезжаем!

Но упрямая девочка не обернулась — и пришлось самому идти к ней, чтобы взять за непослушную руку…

Ствол древней рябины сросся со столь же старым, зеленоватым от ветхости забором, вобрал его в себя, и уже непонятно было, на какой стороне, внешней или внутренней, растет могучее дерево. На одной из его толстых, но гибких ветвей, свешивавшихся на улицу, — удобно, прямо над проточной канавой — подвешена была обезглавленная телячья туша. Два хмурых пьяных мужика — вероятно, хозяин мяса и его на подмогу вызванный сосед — как раз выворотили в канаву лишние внутренности и принялись крючьями кое-как обдирать черно-белую, пунцовыми пятнами уляпанную шкуру; во дворе, в нескольких мятых и битых эмалированных тазах алели не забракованные потроха, скорей всего, предназначавшиеся для пирога и супа: легкие, печень и почки. Голова с маленькими, такими умилительными у живых телят рожками, в отдельном тазу торжественно возвышалась на столе — Илье показалось, что вместо глаз у нее вставлены наизнанку вывернутые раковины балтийских устриц… Зрелище было явно не для слабонервных — но человек пятнадцать местных детей, сбежавшихся с близлежащих домов и переулков, с деловитым спокойствием наблюдали за разделкой туши, не усматривая в этом языческом действе ничего особенно страшного, испытывая лишь здоровое любопытство будущих таких же рачительных и ловких хозяев…